Комната с видом на волны - Константин Левтин

Он хотел кричать, звать на помощь, но его губы лишь беззвучно шевелились, не произнося ни звука. Чёрт знает почему, но в тепле дома дрожь пробрала его с новой силой. Последние искры разума метались внутри его очень холодной головы, непрерывно ища и так же непрерывно отбрасывая разные варианты срочного согревания. Растопить камин, набрать горячую ванну… Но сил не было совсем. И никого не было в этом удивительно тёплом доме. Никто не бежал ему на помощь. Никто не бежал даже с криками и оружием наизготовку. А его голову буравила лишь одна разумная мысль: согревание не должно быть уж слишком срочным. Он где-то слышал это или читал об этом, или даже видел страшные последствия «срочного согревания» в каком-то полудокументальном фильме о неудачной полярной экспедиции, но вот альтернативного, или лучше того, «правильного» способа согревания он не знал. А может быть, и знал когда-то, но потерял там, на пустой заснеженной поляне в холодном зимнем лесу.

На низком журнальном столике возле пустого камина, он увидел массивную пепельницу из светлого камня, полную пепла и обрубков сигар, приземистый, будто сумоист в боевой стойке, стакан и початую бутылку виски. Или коньяка. Чего-то золотисто-коричневого, точно крепкого и, следовательно, согревающего. Ответ напрашивался сам собой. Он схватил бутылку, сорвал колпачок, и, подавив желание прильнуть губами, начал поливать себя с шеи до ног, содрогаясь от боли и кощунственного расточительства. Отчаянно жгло глаза, растресканные в кровь губы и самые неожиданные участки тела, судя по всему лишённые верхнего слоя кожи. Он вернул бутылку на стол и кинулся, что было сил растирать грудь, руки и бедра, и напоследок лицо: онемевшие скулы, щёки и лоб. Лишь после этого он запрокинул горлышко в рот и сделал пять больших громких глотков. Поступи он иначе, предпочти он растиранию употребление коньяка (коньяка, это-то он теперь знал наверняка) внутрь, и Бог знает, сколько бы у него было времени в запасе, прежде чем господин Алкоголь отыскал бы своего верного компаньона старика Измождение, и они совместными усилиями вышибли бы землю у него из-под ног. Судя по всему, совсем немного. Он уже чувствовал, что это вот-вот случится. Сознание уходило вдаль, будто берег в иллюминаторе скоростной яхты, с бульканьем погружающейся под воду. Размытым, вырвавшимся из-под контроля зрением он заметил в гостиной нечто, похожее одновременно на пшеничное поле и спину давно не стриженного ретривера. Он добрёл до светлого пятна, упал, не почувствовав боли, и завернулся тёплым мохнатым краем.

***

Ему снова снился сон. В нём была дверь, и в нём была комната. Но дверь была отдельно, и комната была сама по себе, и они будто плавали в чёрной бестелесной пустоте. Иногда они пересекались, и тогда дверь на мгновение будто становилась частью комнаты, но буквально в следующий миг ускользала вновь. А потом он сам оказался внутри этой комнаты. Он пытался дойти до двери, но псевдослучайные, будто невероятно длинные траектории далёких небесных тел, перемещения двери и комнаты постоянно сбивали его с пути. А потом комната начала уплывать у него из-под ног. Пространство уходило прочь, словно океан, гонимый отливом. Надо было бежать, надо было войти в ту самую дверь. Но комната двигалась слишком быстро, вызывая тревожные, почти болезненные ощущения в желудке, будто тот был сам по себе и безостановочно куда-то падал. Он успел лишь открыть рот, чтобы закричать, и внезапно проснулся.

Солнце пробивалось сквозь широкие окна и светло-соломенную бахрому ковра, лежащего у него на лице. Он откинул ковёр и посмотрел сначала вокруг, потом на себя. Вокруг был всё тот же чертовски уютный загородный дом, лишь немного подпорченный его вчерашним визитом. От двери к ковру вели высохшие пятна воды – очевидно, его следы, открытая бутылка коньяка валялась на полу в крошечной луже той самой жидкости, что изначально содержалась в ней, а он сам лежал небрежно завёрнутый в ковёр.

Он посмотрел на свои руки и ноги. Память не вернулась к нему. Та, изначальная, далёкая память: детство, юность, первый поцелуй и причины быть брошенным в лесу на верную смерть. Но вот то, что вчера он прошёл голым сквозь снег и мороз, он помнил даже слишком отчётливо. Он ожидал увидеть почерневшие, покрасневшие, побелевшие пальцы, напрочь лишённые ногтей, куски кожи, сгустки крови или любые другие признаки серьёзного обморожения. Но ничего подобного не было. Руки были как руки, а ноги как ноги. Ничего не болело, и всё имело вполне нормальную чувствительность и окраску.

«Чудотворный коньяк, не иначе, – само собой пронеслось у него в голове. – А может и не совсем,» – уже чуть более осознано признался он себе, поняв, что что-что, а вот голова-то у него действительно болит. Как со знатного перепоя.

Он встал на ноги, кряхтя, будто столетний дед после бурной ночи с воспалившимся радикулитом, и минут пять просто стоял, наслаждаясь теплом яркого солнечного света, льющегося сквозь окно. Света, многократно усиленного огромным зеркалом безупречно белого снега, укрывающего всё вокруг: лужайку перед домом, сам дом, деревья вокруг и высокие холмы, а может быть, даже невысокие горы, вдалеке.

Ему вспомнилось, как когда-то давно, будто целый миллион лет назад, он стоял так маленьким ребёнком. Было утро субботы. Повсюду за окнами тоже лежал снег, с кухни доносилось уютное бренчание посуды и манящий запах оладий, а зимнее солнце по-настоящему грело сквозь двойные стекла окон его старого дома. Это воспоминание было тихим и приглушенным, почти не его. Будто всё это он не пережил сам, а просто видел в каком-нибудь фильме или на фотографии в журнале. А потом в комнату зашла его мать. Не тут, конечно, а в его воспоминании. Случись это здесь и сейчас, и ему, пожалуй, было бы не миновать сердечного приступа. Она строго посмотрела на маленького мальчика и сказала: «Бретт, а ну-ка живо одевайся! Тебе уже не три года, чтобы стоять голышом! И марш завтракать! Всё на столе!».

Бретт… Это воспоминание хлестнуло по голове сильнее хорошей оплеухи. Словно приржавевшие шестерни его мозга кто-то попытался запустить с пинка. Но они сделали лишь треть оборота и снова замерли, оставив его с одним только словом «бретт». Бретбрет. Бретт! Теперь он, похоже, знал, как его зовут. Этот, казалось бы, незначительный факт, всё же придал ему определённости и новых сил. Имя и пол. Этого большинству политических деятелей хватило бы на целый цикл своих мемуаров. Он вышел из оцепенения смутных воспоминаний, ароматов оладий и стыдливого страха перед матерью, набрал в лёгкие побольше воздуха и наконец-то сделал то, что должен был сделать ещё вчера вечером. Он крикнул:

«Здесь кто-нибудь есть? Эй!..» – подождал в тишине пару секунд и крикнул снова: – Эй! Кто-нибудь!.. Я собираюсь ходить по дому и брать одежду и еду!»

Тишина.

«Эй!.. Я буду гадить в вашем туалете, тупые вы мерзавцы! А может и не только там!..»

И снова только тишина. Бретт тяжело вздохнул.

«Такого не перенести никому, – наконец решил он, – дом точно пустой».

«Я вас предупредил!» – проорал он уже на порядок тише и двинулся по дому.

Первым делом он подошёл к дивану, чтобы взять с него скомканный шерстяной плед. В помещении было достаточно тепло, но шататься повсюду голым было неприятно. Бретт потянул плед и из него выпала странного вида книга: листов двадцать бумаги без всякой обложки, накрепко сшитые с одного края.

На первом листе было напечатано большими буквами: «Lv:m [лю:эм]: история, меры профилактики и пр.»

«Мне сейчас крайне важна профилактика голода, всё остальное может и подождать,» – усмехнулся Бретт.

Он накинул на себя плед на манер римской тоги и продолжил своё завоевательное шествие по дому. На желанную кухню он наткнулся быстро. Это была большая, продуманно обставленная комната. По-своему уютная, хоть и не самая обжитая. Чувствовалось, что её в целом любили, но не слишком любили ей пользоваться. Там были разнообразные шкафы и шкафчики, печь с духовкой, массивный двухэтажный холодильник, небольшая телепанель и даже мини-бар с миниатюрной барной стойкой: на двух-трёх человек за раз, не более. Слева от бара висели старинного вида часы, вероятно, с кукушкой. Птица в данный момент не была на виду, но, судя по общему виду часов, обильно декорированных под охотничий домик в баварском стиле, она просто пряталась где-то внутри. Помимо ярко-выраженной буколической внешности часы имели ещё одну примечательную особенность: они шли, добросовестно качая из стороны маятником, стилизованным под собачью будку, но при этом бессовестно врали. Секундная стрелка в них не была предусмотрена вовсе, а две оставшиеся говорили, что сейчас шесть часов семнадцать минут. Что, учитывая яркое солнце за окном, которое не могло быть ни утренним, ни вечерним, являлось откровенным обманом. На мысленную оценку часов Бретт потратил не более пары секунд и тут же кинулся к холодильнику, который, наудачу, оказался забит под завязку. Он выудил оттуда ветчины, яиц и сыра. А ещё молока и масла. Поставил на огонь сковородку и большую медную турку, предварительно налив воду и масло. Масло на сковородку, а воду в турку. Никак не иначе. Затем он порылся в шкафах, попутно откусывая то от сыра, то от ветчины, и нашёл изумительно мягкую булку хлеб. Бретт отломил кусок, отправил его в рот следом за ветчиной и сыром, и ещё раз поразился, насколько всё свежее. Кто-то точно живёт здесь. Или жил не далее как день назад. Куда же все подевались?..